Это все… [СИ] - Татьяна Апраксина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы на нее смотрели снизу, запрокинув головы. И при этом искоса. — Госпожа Нийе изображает то, что назвала, и выходит смешно и выразительно. Говорящая поза: не принимаю, но подчиняюсь. Похлопала себя по загривку: — Шея болит, да?
— Очень. Обвиняемая вела себя как плохо воспитанный ребенок, но мы-то. Мы не могли ей этого сказать, потому что не могли этого подумать о высшем существе, статус которого мы, при этом, не хотели признавать. И ведь восемь девятых этих «злоупотреблений» — неумение спросить, помноженное на неумение ответить. В оставшемся две трети — конфликты между ведомствами. И треть — ошибки. Но искали сразу злую волю, ведь высшие существа не могут чего-то не уметь и не способны ошибаться.
Она говорит половину правды, это даже я понимаю. Вторая половина серьезнее: высшие там существа, не высшие, а среди полноправных, пришедших снизу, могут быть те, кто служит Дому или Администрации, а не Проекту. Те, кто будет следить, доносить, а после начала переселения и попросту действовать против куполов. Могут… они там есть. Мы все об этом знаем, думаем, говорим — и наши голоса слышны, и вот эхо: мнительность, подозрительность, предвзятость. Но без этого мы не устоим.
— Мой вам совет, присмотрите за негражданкой Лье.
Глаза у старшей суда — темные, каменно-серые, и вдруг выцветают белесым страхом:
— Вы думаете, она… у нее…
— Амбиции у нее. Вполне обоснованные — опытом, результатами, сроком выживания. Но вы этот конфликт радетелей за хорошее и лучшее еще устанете притапливать. Присмотрите — и найдите что-нибудь, чтобы их надежно развести. Впрочем, в вашем хозяйстве не мне вам советовать.
— Почему не вам? — смотрит в упор старшая. — Вам.
— Нет, не мне. Мое дело — задирать нормы, и уж от этого вы никуда не денетесь, — скалится в ответ госпожа Нийе.
— А правда, что ваш младший попал сюда за защиту митингующих от насилия охранителей?
Госпожа Нийе просто фыркнула в чашку, а я тем горько-соленым, сладким и терпким почти подавился. Они меня тут обсуждают? Разговаривают? В личное дело заглядывали — что, кого-то из моих подкупили? И зачем?
— Неправда, — отвечаю я после тычка в спину. — Я проходил мимо и попал под руку.
— И что вы сделали, попав под руку?
— Взял за руку и положил его. Я не подумал, — объяснил я. — А потом еще раз не подумал, когда говорил квалификатору, как я оцениваю ситуацию и все ее… параметры.
— Да с таким лицом и врать бесполезно, и молчать, — смеется формовщица. — Все же ясно, как написано.
— Да ничего я тогда не понимал, и не хотел понимать. Вот как эти сегодня. Точно так же…
Они смотрят на меня и смеются уже вдвоем.
Потом, уже во время взлета, госпожа Нийе сказала, глядя вниз:
— Хорошее поселение. Перспективное. Теплое.
Я догадался — речь шла не о средней температуре под куполом…
— Это уже основание, — говорит наш социолог. — На этом уже можно строить.
Анье Тэада, гостья
Сильное теплое течение продвигается на север, согревая воздух над собой, меняя движение ветров, которые уносят лишние градусы, лишние доли градусов дальше, туда где, поймав их, начинает таять лежащая слоями замерзшая вода, оседает в океан, охлаждает его, кладет предел теплому течению, определяет характер прибрежной растительности на часы лета вокруг… вот это все я вижу и слышу. Наверное, разумным, взявшимся негодными средствами формовать планету, потому что нет другого способа уйти от смерти, было нетрудно сделать следующий шаг, с такими же негодными средствами, от одной мысли о которых тошнит, как от фонящего поля. Потому что на той стороне, как это он сказал? «Одни камешки, и еще пыль, нельзя забывать про пыль.»
Раэн Лаи, старший связист опорной базы Проекта
В бюрократическом и коридорном языках Проекта было восемь или девять слов, обозначающих Переселение. После того, как первые пассажирские «упаковки» прошли дыру, осталось только одно: Нерест.
Предыдущие транспорты могли быть набиты «массой» как удвоенный дефектный мешок икры. Их могло быть впятеро больше ожидаемого. Груз потом долго приходилось отпаивать, отмачивать и отогревать… В общем, мы думали, что мы готовы.
Они шли как рыба вверх по реке — корабли и живые. На середине второй волны мне уже казалось, что у перевозчиков багровые глаза и огромные жвалы-челюсти. У живых так и было — зрение, залитое кровью, пятна под глазами и на шее и запах даже не страха. Просто не верилось, что это дисциплинированно сидело в модулях, дисциплинированно оттуда выходило, получало пайки и инструкции, присоединялось к свежеформируемым группам… оно должно было выплескивать в мир икру и дальше плыть по течению пустым и неживым.
В первый год мы едва не захлебнулись. Все было готово. Ну почти все. Настолько, насколько возможно, с учетом того, что на планете, где идет формовка, вообще не должны находиться живые существа. В принципе. С учетом того, что одна ошибка с тектоникой — и трапповое извержение принимается плавить землю и отравлять воздух — и если не вмешаться, будет это делать еще десять тысяч лет… с учетом того, что иногда такие вещи случаются и сами по себе, без ошибок.
В тот год ничего такого не произошло. Но мне казалось, что жидкая лава всех цветов льется на нас сверху, заполняет купола. Почти пустые новые купола, готовые принять население. Я был почти уверен — любая защита, любая земля не выдержит контакта, потечет, когда к ней прикоснутся эти прибывшие, такая у них была беда. Для нас всех — и выброшенных, и переселившихся — даже для техперсонала с предпоследних транспортов, катастрофа внизу распадалась на элементы: ограничения, подземные толчки, безумие властей. Нынешние уже видели смерть целиком, всю.
И из-за этого мы едва не пропустили важное. Вернее, не мы, а я. Те, кто надо мной, были менее наивны.
Беженцы боялись не только того, что оставили за спиной. Не только нового недостроенного мира, новых опасностей, на которые у них не было сил отвечать. Не только холода. Они боялись нас. Боялись Проекта. Им говорили перед отправкой: будьте осторожны, берите в свои руки все, что можете, добивайтесь контроля, а иначе при первом конфликте вас… убьют. Да, убьют. Решат, что вы не нужны асоциальному их устройству и пустят отравляющий газ в систему.
Еще до Сдвига говорили — почти что пели плавным особо официальным, особо торжественным
